Небольшое кафе, все стены которого украшены золотистыми шпалерами. Тут тепло и светло, и нет гулкой суеты города. Слева большое окно с городским пейзажем. Ранняя весна, когда зима и весна находятся в легком борении танца. В тени домов еще лежат, будто забыв растаять, снежные сугробы, а по стволам деревьев уже бегут, разгоняясь, токи весенних соков. И уже начинают проклевываться розовые, серебряные, зеленые почки.
В глубине сцены, несколько слева, видна лестница, ведущая на второй этаж – там тоже зал. У начала лестницы стоит увитая искусственными цветами колонна, что придает убранству зала черты изысканности.
В правой стороне – пространство на подиуме отгорожено резными балясинами, идущими полукругом, так что сидящие там за столом гости находятся на импровизированном балконе. В центре стоит столик на двоих.
Здесь надо всем витает праздный дух неторопливых встреч. Время остановилось и покоит свои щупальца в причудливой атмосфере недосказанности и невыразимости. Жесты ласки, ободрения, отчаяния плетут тонкую паутину человеческих отношений.
Свет, идущий от софитов, усиливает иллюзорность жизненной материи: то он падает хлопьями порывистого январского снега, то цветными бликами превращает всю сцену в цветущий сад.
Музыка – это душа пьесы, это ее ликование и слезы.
Занавес поднимается. Двое входят из левых кулис и садятся за столик в центре сцены.
Она.
Я люблю это кафе. Здесь раньше было тихо – квадратные столики в клеточку, официантки, в ренессансных костюмах с цыплячьими шейками, и отличный кофе по-итальянски.
Он (рассеянно слушает).
По-итальянски?
Она.
Это когда вода и хорошо промолотый кофе соприкасаются в темпе “presto”, и шипящая коричневая струя заливается в толстостенные чашечки. Какой запах! И, знаешь, наилучшая экстракция при таком приготовлении.
Он.
Я смотрю, ты стала специалистом по этой части.
Она.
О да. Бах в свое время написал “Кофейную кантату”, я бы, наверное, посвятила оду Его Величеству Кофе.
Он.
Ну, не знаю, как у великих, а у меня он вызывает бессонницу. Впрочем, этот кофе, действительно, отменный. (Жестом подзывает официантку.) Девушка, нам, пожалуйста, еще кофе и можно по 100 граммов коньяка.
Она.
Узнаю прежние повадки. Помнишь, как я однажды вылила твой коньяк в пепельницу.
Он.
Я тогда еле сдержался.
Она. Да, были люди… (По ее лицу тенью проходит улыбка, потом она решительно оборачивается к собеседнику.) Ну, так что же случилось? Почему ты так внезапно приехал и, главное, вспомнил обо мне? Сколько мы не виделись: лет девять-десять, по крайней мере. Незаметно пролетели.
Он.
Ровно восемь. Я жил, стараясь не прислушиваться к завыванию ветра, к шуму волн, чтобы они не отвлекали меня от мужественного одиночного переживания бытия. Женщины проходили, нет, проскакивали мимо меня, будто водомерки, не затрагивающие глубин моей души. Был бы художником – писал бы картины, полные всех оттенков радуги, всех цветов скорби и страдания.
Она.
Подожди, помнишь, в шутку мы называли тебя “мыслителем не по Родену”, в том смысле, что тебе легче давался мыслительный процесс, чем тому, мраморному.
Он.
Меня всегда примиряли с моим бренным существованием три мысли. Первая: “memento mori” – “помни о смерти”, это понятно, вторая: если падаешь – держись за землю, она – мать родная, выморозит все болячки, обогреет теплом августовской скошенной травы и силы даст. Самый великий миф – миф об Антее.
Она.
Ну, а третья?
Он.
Третья. (Он задумчиво вертит стакан в руке.) Третья – это незримое присутствие близкой души.
Тишина. Его тон изменился, он уже не цедит слова, а говорит, прислушиваясь к себе.
Она (вздрагивает, искоса смотрит на него).
Что-то новое в твоем лексиконе. Пытается говорить насмешливо, но голос дрогнул.
Он.
Да, это у меня недавно.
Она (стараясь изменить тему разговора).
Ты и внешне изменился. Все бури прошли над тобой, и ты обрел недостающую тебе страдальческую значительность. Вот эта морщинка на лице, я смотрю на нее с нежностью, когда-то ты впервые задумался: а правильно ли я живу? Эта линия мысли, явленная на твоем лбу, перевернула все, и ты обрел свое “я”. Бороздка у щеки – ты очень долго смеялся над нелепостями и превратностями судьбы, так как ты всегда это умел – громко, раскатисто и открыто. А вот это – уже от слез. Друг мой, неужели и тебя бросали и предавали. Я, по праву старой дружбы, позволяю себе все эти “откровения”.
Он.
Давай выпьем за встречу. Девушка, еще коньяку, пожалуйста. За прекрасный пыл праведных речей, за твои ясные глазки и мои неправедные мысли.
Мимо проходит девушка с букетиками цветов. Он покупает и ставит в вазочку на столике.
Он.
Это тебе от меня.
Она (улыбается).
Мерси.
Молчат некоторое время.
Он.
Помнишь, какими мы были большеглазыми настырными подростками.
Они начинают говорить наперебой.
Она.
И жили на подмосковной даче. У тебя все время болело горло, и ты полоскал его грамицидином.
Он.
У меня до сих пор его привкус во рту. А у тебя болели ушки, и ты ходила, обвязавшись как матрешка. Но я все равно знал, что ты – самая красивая девочка на Тургеневской. Помнишь, твой дядя называл тебя “тургеневской девушкой”.
Она.
А я знала, что ты очень умный и ироничный, и мне это ужасно нравилось. И еще ты здорово ездил на велосипеде без ножных тормозов и без рук. Помнишь такой велосипед “Турист”?
Он.
Я тебе дал покататься, и у тебя сразу все получилось, я даже удивился.
Она.
А потом я упала, прямо в знаменитое кратовское болото. Помню явственно: заросли кустов ольхи, орешника, живописная трясина с квакающими лягушками и я, летящая вниз и судорожно вертящая педали назад, все время назад. Блеск, треск.
Он.
Я же тебе кричал – ручной тормоз.
Она.
Я не слышала. И знаешь, это меня тогда напугало. Будто от твоих вещей исходил подвох. И следующее лето мы почти не дружили. А потом я стала с родителями ездить на море. На даче не бывала. Но я знаю, у тебя было что-то с соседкой, у которой на участке стоял пинг-понговый столик. Чуть ли не серьезный роман?
Он.
Дачный роман и юная девица, возлюбленная нами, как ни одна другая. Ты знаешь, это настолько в прошлом. А у тебя, что, не было романов?
Она.
Не тогда и не с тем, кого знала с детства. Это как-то у меня никогда не получалось. Поэтому...
Она запнулась и сбоку посмотрела на него.
Он.
Поэтому мы с тобой в городе даже не сделали попытки встретиться. Я, правда, позвонил тебе перед отъездом, но тебя не было дома. А через пять лет…
Она.
А через пять лет мы приехали в твой город.
Он.
Да, я помню… (Начинает что-то мурлыкать себе под нос.)
Она.
После детства, после того, как два великих человека, что ввели тебя в мир, отступают на второй план на какое-то время, ты однажды видишь – мир беспощадно разделен на женщин и мужчин. И это игра, в которой свои жесткие правила, и ты, ты теряешься. А когда проходит первый вихрь восторга, влюбленности и утихают следующие за ними почти непременные отчаяние и печаль, ты становишься философом.
Он.
У нас с тобой был тогда именно такой период. Полоса философствования. Я пришел в ваш гостиничный номер, где ты жила с родителями. Они вышли по делам, а ты сидела у окна и ждала моего прихода. Был полдень, конец марта, и солнечные лучи припекали уже довольно усердно. Это же был южный город. Начинали цвести абрикосы и персики – и ты спросила: “Это что, снег пошел?”
Она.
И все время, что ты был в номере, горничная мыла пол, вытирала пыль, наводила чистоту. Ты сказал тогда тихо, хмуро косясь на нее: Из-за меня у тебя будет отлично убранный номер.
Оба смеются.
Он.
Я помню, что мы тогда много, о чем говорили.
Она.
Ты что, не помнишь, мы говорили об одном, об извечности и неотвратимости поиска смысла жизни, о том, есть ли вообще смысл жить. Дни в ранней молодости поместительные, неспешные, и время почти не двигается. Нам, ведь, тогда казалось, что мы будем жить вечно.
Он.
Ты тогда все время говорила о том, что хочешь узнать жизнь, поехать чуть ли не на рыбозаготовки на Дальний Восток. Удалось тебе это?
Она.
Нет. Но потом я все же поехала в экспедицию и узнала запах земли, размах неба, вольность степных ветров и вкус свободы. Хиппи, дети цветов, но на наш манер. Мы, ведь, в семидесятые жили все под знаком свободы, расширяли сознание, как могли…
Он.
Пили, что попало, любили, кого попало и читали, что попало, вернее, что доставали.
Она.
Не совсем так, у нас на все был свой вкус и своя мера, и свой способ единения с миром. Помнишь, как мы упоенно ходили в горы, ночевали в палатках и пели у костра. (Она блестящими глазами смотрит на него, будто вдруг увидала его таким, каким он был в прежние времена.) Ты помнишь свою песню, коронную?
Он.
Да, жаль, нет гитары.
Она.
А ты у тех ребят попроси.
Он подходит к компании, отмечающей день рождения. Короткие переговоры – и бородач передает ему гитару. Он выходит на середину сцены и поет на языке своих предков. Так как получается, что будут слушать многие, он сначала рассказывает содержание песни, звучащее как белый стих:
Вся жизнь – это длинная вечерняя тень,
Она иногда неподвижна, словно камень,
Иногда блестит и переливается, как стремительный поток реки,
А душа так трепещет и стонет, как пробудившаяся скрипка,
Она не слышит птичьего вскрика в пустынном лесу,
Она не внемлет голосу смерти,
Будто праведник, она всегда на грани жизни и смерти,
Вечно будет она внимать слезам, что мерцают на твоем лице.
Не плачь, твой взгляд, словно птица –
Он окрыляет мою душу,
И вот она уже летит навстречу сиянию лунной ночи
Он поет. Свет падает на лица слушателей. Они словно живые застывшие картинки. Поэзия и скорбь заставили посерьезнеть их юные лица. Она тихо плачет, встает и подходит к зеркалу у входа на лестницу. Со второго этажа медленно и отрешенно спускается мужчина с очень бледным лицом. Вдруг он точно спотыкается обо что-то невидимое. Мужчина видит Ее и после небольшого колебания подходит.
Мужчина.
Две вещи наполняют мою душу все более сильным восхищением: звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас. Иммануил Кант.
Она вздрагивает, но продолжает поправлять волосы.
Мужчина.
Кто Вы, Прекрасная незнакомка, что делаете здесь, в этой обители пустых и стыдных наслаждений.
Она.
Причесываюсь.
Мужчина.
Прекрасный беспорядок подходит Вашему Божественному лицу. Знаете что, давайте, перехитрим судьбу, давайте убежим, ускачем от повседневности и дел. Я надену змеиную куртку, накину на вас плащ-невидимку, и мы улетим на другую планету. Для справки: карета ждет у порога. Я знаю очень хорошие места, решайтесь, синьорина.
Она (сначала решает его оборвать, потом, увидев, какое у него уязвимое лицо и детский, беззащитный взгляд, отвечает в тон).
Милый рыцарь, если бы долг не призывал меня остаться и помочь ближнему, я не нашла бы лучшего спутника в страну чудес, а теперь в знак прощения и прощания примите от дамы своего сердца этот цветок.
Она отшпиливает от груди цветок и протягивает ему. Мужчина удерживает ее руку на лету, целует и произносит:
Мужчина.
Касание – Бог человеческих отношений.
Мужчина галантно кланяется, улыбается, что-то еще хочет сказать, протестует, уговаривает. Она уже не слушает, отходит, но, к ее удивлению, в сердце поселился осадок грусти, будто она сейчас, только что, действительно, отказалась от упоительного счастья. Подходит к столику.
Он.
Я тебя искал. Ты где была?
Она.
Ты прекрасно пел.
Он.
Я спросил, где ты была?
Она.
Очень далеко, но уже вернулась и, кажется, насовсем. (Говорит будничным голосом.) Закажи еще коньяку.
Они пьют молча. Вспыхивает правая сторона сцены – там зажгли свечи и поют традиционную песенку: Happy birthday to you.
Он (говорит с усилием).
Ты меня спросила, зачем я тебя позвал. Признаюсь, я пришел попрощаться.
Она.
Ты завтра уезжаешь?
Он.
Нет. Не хотел сразу тебе говорить, меня кладут на обследование. Боюсь, что дело серьезно, не знаю, чем все это кончится. Я тут уже неделю. И я понял, что мне необходимо увидеть тебя. С тех пор, как я чувствую боль – я словно услышал свою душу, и, знаешь, она связана с твоей невидимою нитью. Когда мне было очень больно, я думал о тебе – и становилось легче.
Она (напряженно молчит, просит сигарету, несколько раз затягивается, потом гасит ее так, что сигарета ломается).
Да-да, я слушаю тебя.
Он.
Ты, я вижу, этого не ожидала, ты не бойся, я ничего не прошу. Просто я подумал, что наша старая дружба позволяет мне быть откровенным. Я словно маленький зверек, загнанный в угол и преданный собственным телом. Не знаю, насколько я был задуман, но я не готов. Есть бабочки-однодневки, они летают весь день, не садясь и не стряхивая пыльцу. Они за этот день вбирают в себя всю энергию и силу солнечных лучей, всю радость длинного летнего дня, они не знают о тяготах зимы, о тревогах осени, о напряжении весенних почек. Их жизнь – это лето, праздник и вечность, и только в последний миг меркнущего солнца они чувствуют, что это видимость, а за этим – вечный сон, с исчезающими видениями и тишина. С тех пор, как я не в себе, мне кажется, что я слышу тихий равномерный шаг приближающейся вечной тишины.
Она.
Да-а-а, понимаю, ты вдруг услышал одиночество. Наша душа слишком хрупка, чтобы вынести в одиночку муку нестерпимого ожидания. Мне так знакомо это. Так не по себе становится иногда. Только вздохнешь: все страшное позади – а тут как раз жизнь начинает накручивать свой сюжет. Часто, когда я занимаюсь обыденными вещами, моя душа, затаившись, прячется под покровом, где-то в углу, и мучается от тихого ежесекундного отмирания старых связей. И я поняла, это она так освобождается от тягот тела.
Он.
Помнишь, ты когда-то очень давно, еще в детстве, сказала, что знаешь, чувствуешь, что такое быть счастливой, и да, ты так и сказала, что непременно станешь счастливой. (Он помолчал.) Ты и сейчас знаешь эту тайну?
Она (грустно усмехнувшись).
Как бы вернуть эту замечательную уверенность: стоит захотеть – и мечта сбудется, и ты побежишь, едва касаясь волн легкой стопой. “Я бегу”, как там было, “не скучно ли на темной дороге?” Кстати, я недавно читала записки жены Александра Грина об их жизни в Феодосии. Там, между прочим, она вспоминает, как он полубольной, запойно пьющий от непонятной тоски и безнадежности их скудного существования, приходил и крестил ее на ночь, и, даже, ноги крестил, добавляет жена Грина… Так вот, теперь я вижу образ счастья не в девушке, “бегущей по волнам”, а в сгорбленной фигуре Грина, крестящего на ночь ноги своей жены.
Он.
Да-а-а. Поистине, неисповедимы пути Господни. Счастье, вообще, странная штука.
Она.
Давай еще раз закажем коньяку и выпьем за тебя. Я очень хочу, слышишь, изо всех сил хочу, чтобы у тебя все было хорошо.
Они (поднимают бокалы и чокаются).
За нас и за встречу - за сегодняшнюю и за все будущие.
Они заказывают еще кофе и коньяк, пьют, улыбаются. Видно, что у обоих напряжение спало. Гости в зале начинают танцевать вальс, возможно, это вальс-бостон.
Занавес закрывается.
