Поль Валери в своих работах о Малларме пишет о нем, как о трудном авторе, авторе, который заставляет думать над каждой строкой. Он классически строит стих, от его поэзии исходит холодное сияние белого мрамора. Его мир – искусно сложенная башня, стремящаяся ввысь. Идеал – это слово в его поэзии неизменно пишется с заглавной буквы. Его стихи наполнены красивыми понятиями, и всегда с заглавной буквы. Названия его стихотворений не менее отвлеченны и возвышенны: “Прозрение”, “Цветы”, “Окна”, “Страх”, “Лазурь”.
Приблизиться к этому автору можно по-разному. Можно попытаться вычислить, что скрывается за его образами. Проникнуть в его Идеал. Но тогда нужно откинуть всю внешнюю, контурную красоту его стиха, сломать ритм и форму и, расставив перед собой все те высшие сущности, о которых он пишет, попытаться их объединить. Затея с самого начала обреченная на провал. Как бы логично ни соединялись эти понятия, составить из них целое все равно не удастся.
Но если не пытаться расшифровывать, если увидеть за этим просто яркую картинку, попытку передать впечатление – мне кажется, в этом случае можно добиться большего. И дорога эта не так уж неверна: “Создавать впечатление, без малейшего диссонанса, без малейшего украшательства, пусть прелестного, но способного отвлечь, – вот к чему я стремлюсь.” – пишет поэт в своих письмах. Он, действительно, импрессионист, он ярок и выразителен.
Мне хочется выделить в его поэзии два тона, которые, как мне кажется, самые основные у Малларме. Белый и голубой. Голубой – это небо, вышина, стремление к высшему, неземному и, одновременно, страх, ужас беспомощного человека перед открывающейся перед ним бездной.
Этот цвет, начиная еще с “Голубого цветка” Новалиса, воспринимался в поэзии, как нечто мистическое. Голубой цветок – символ поэзии, это сама поэзия, ее воплощенная идея. Голубой источник – словно отражение непознанного, заглядывая в него можно познать мир. И голубая птица Метерлинка – птица счастья, к которой постоянно стремишься, но которую невозможно поймать, как и лазоревое, голубое небо в поэзии Малларме.
Второй тон – белый. Он более земной, более понятный, но такой же недоступный, как и голубой. Заледеневший, прозрачный, он не менее призрачен и не менее прекрасен. Этот цвет принадлежит Малларме. Это его фантазия. И все белое воплощается для него в образе прекрасной, грациозной птицы – белого лебедя.
Существует знаменитое стихотворение, у которого в подлиннике нет названия, но в переводах оно названо “Лебедь”. Несчастная, примерзшая к озеру птица, мечтающая о своей далекой прекрасной стране.
В “Кризисе стиха” Малларме пишет, что, когда произносишь, например, слово цветок – то начинаешь ощущать аромат, благоухание идеи, распускающей свои лепестки в этой, только появившейся, реальности. Можно ли так же воспринимать и его лебедя, как чистую идею? Или это всего лишь рисунок на льду, вдохновивший поэта на стихотворение? Вопрос остается открытым. Ясно лишь то, что этот образ очень близок Малларме и проходит через всю его поэзию.
Вот он, скованный холодом, теряет перья в “Окнах”, пытаясь уклониться от пугающей его вышины. Он же среди пьяных стай в “Ветре с моря”.
Интересно, что у Малларме почти все птицы пьяны. Пьяны даже оба крыла у закованного в лед лебедя. Он пьян, он беспомощен, он напуган. Странный образ идеала. Он не столь уж идеален и безупречен, но неизменно прекрасен.
Если провести параллель между “ Лебедем” и “Окнами”, особенно присмотревшись к последним строчкам этих стихотворений, то видно насколько они близки друг другу. Два лебедя, оба плененные и оба бессильные, и голубое небо над ними. Опять эти два тона, эти два основных цвета мистического миросозерцания.
“Лазурь – пытка для всякого, кто бессилен,” – пишет Малларме в одном из своих писем к Анри Казалису.
В письме к Верлену он пишет о “великом деянии”, которое было всегда его мечтой. “... Что это? Трудно объяснить: да просто книга, во множестве томов, книга, которая стала бы настоящей книгой по заранее определенному плану, а не сборником случайных, пусть и прекрасных вдохновений... Скажу более: единственная книга, убежденный, что только она одна и существует, и всякий пишущий, сам того не зная, покушается ее создать, даже Гении. Орфическое истолкование Земли – в нем состоит единственный долг поэта, и ради этого ведет всю свою игру литература: ибо тогда сам ритм книги, живой и безличный, накладывается, вплоть до нумерации страниц, на формулы этой мечты, или Оду.”
Довольно часто возвращается поэт к этой теме в письмах к своим друзьям. Его планы грандиозны. Так может планировать лишь свободное всевластное существо, мистический дух, но не человек, с жизнью наполненной случайностями и непредвиденными обстоятельствами. Он пишет, что ему нужно двадцать лет, а, может быть, и этого недостаточно, чтобы спокойно, неспеша, создавать свое творение и, вдалеке от мира, открывать его только для избранных, ибо слава, почет – это всего лишь суета, истинна лишь вечность, которую поэт должен созерцать в самом себе.
Иногда, когда читаешь его страстные, прерывистые строки, его мысли, все время обрастающие дополнительными объяснениями, кочующие из одного письма в другое, кажется, что он помешался. В своем постоянном стремлении к идеалу он становится одержимым. Он не верит в поэзию по вдохновению, в поэзию, где самые гениальные, проникновенные строки оказываются простой случайностью. Он стремится к полной продуманности и осознанности творимого. И это убивает и холодит поэтичность живого слова, поэзия превращается в сложную философию, в орудие для познания мира.
Но его лебедю удалось воплотиться. “Живой, нетронутый, прекрасный и поныне...” он вышел из этой вечной идеи, непознанной книги. Он одолел тайну. Он частичка той картины, которую всю жизнь пытался нарисовать Стефан Малларме, отражая свою душу, душу, бывшую для него прозрачным источником, в котором можно было созерцать вечность.
Есть у него одно стихотворение “Звонарь”, страшное по своей сути. И здесь его лирический герой – уже не прекрасный, стремящийся в высоту лебедь, а отчаявшийся человек, звонарь, не слышащий звука, им же самим производимого. Здесь у лебедя образуются две ипостаси: лебедь-свет, стремящийся к вышине и лебедь-тень, заслоняющийся от нее. И этот второй, отчаявшийся, убегающий, видимо, не меньше волновал Малларме, чем тот, прекрасный. Это прочитывается в стихотворении “Звонарь”, особенно в последних строках:
“Так я ночной порой во славу Идеала
С молитвою звонил во все колокола,
И неотзывная раскалывалась мгла,
И стая прошлых бед покоя не давала,
Но верь мне, Люцифер, я силы соберу
И на веревке той повешусь поутру.”
Вот так, ни больше, ни меньше. Он силен и в своем отчаянии. Он бросает вызов. Или все, или ничего. Он действительно посвятил жизнь своей идее, своему идеалу, и это стремление, пусть даже не достигшее своей истинной высоты, не может оставить равнодушным. И я думаю, еще очень долго его непонятные стихи будут волновать и притягивать людей.
