Мы пришли в Иерусалим и
Познали то, что хотели
Что хотели они познать в Иерусалиме, этом вечном городе, живом свидетеле святого Богоявления?
Разве может простой смертный познать неизреченное и невоплотившееся. Кажется нам, что только краешек завесы дано приподнять человеку, чтобы услышать Божественные звуки неизведанной гармонии, а потом молния безумия пронзит мозг дерзкого и будет хаос и смерть. Смерть мысли и хаос чудовищных образов. И все же…
Разве не остается самой заветной мечтой христианина почувствовать каждой клеточкой тела и частицей духа светлое дыхание Иерусалима, разве не дана нам сладчайшая мука увидеть горькие слезы своего проживания во Христе.
Сораспятые с Ним. Любящие Его. И душа наша услышит его стон и тихий возглас: «В руки твои предаю душу мою, Отче» И будем вторить Ему, и ощутим себя сораспятыми и преданными в руки Господа Иисуса, Бога нашего.
Что помнит моя душа? Великолепие праздника жизни и неистребимо живущую в сердце боль.
Куда идем? Это второй вопрос. Первый – откуда. На этот вопрос мой отец всегда отвечал: «Из Ростова-на-Дону». Бездомность темных вод и колокольный звон слышится мне в этом имени, бескрайняя донская степь, звездные ночи, густое южное небо и еще быстрый южный говорок с неправильным ударением. Таким, что до сих пор пуристы и блюстители чистоты языка поправляют мое ударение. А я на приобретенном от рождения московском говоре и с усвоенном до рождения ростовским ударением, по-армянски скромно потупляя глаза, оправдываюсь: «Это у меня от папы».
Однажды во сне я увидела улыбающегося отца. Он мне выговаривал за то, кажется, что я купила много книг, сон был воплощенной реальностью, а отца тогда уже не было в живых. И мы шли вдоль выстриженных газонов, мимо аккуратных строений, и все выглядело, как в каком-нибудь американском университетском городке. Рядом проходило много других людей, ехали машины, но я ничего не слышала, только видела папину улыбку и чувствовала себя немного виноватой за неуемною страсть к книгам.
Потом ландшафт изменился. Местность оказалась холмистой, с пологими склонами и узкими долинами. И мы шли на лыжах. Нет, не так, как это можно было наблюдать на видовой площадке, когда на специальных лыжах по специальному покрытию лыжники стремительно скатывались в пропасть пространства, описывая заданную тренерами траекторию. Это было свободное скольжение на зимних лыжах по летней, мокрой от вечерней росы, траве. Свежий воздух, приятная сельская местность, время предвечернего томления дня и сезон уходящего лета. На склоне выстроились в ряд однокомнатные деревянные кабинки – это, будто бы, и было целью нашего путешествия.
Скромный папин рай – тени монашеских келий, разрушенных анийских монастырей, средоточье мысли и духа – вот куда привел его зигзагообразный ход судьбы.
Мне еще только один раз снились эти зигзаги, спуски и подъемы. Была зимняя ночь, холодная и колкая, остро искрились снежинки и скрипели их ломающиеся под лыжами шипы. И, проваливаясь в пропасть и налетая на острые пики елей, я скользила по этим склонам, и тяжело дыша, лежала на больничной постели с капельницей. А этажом ниже спала в своей первой люльке моя только что родившаяся дочка.
И это был наш совместный зигзаг: моей длящейся и ее только начавшейся судьбы.
Вызванные к жизни существа. Куда вы идете? Можно ли направить вас по солнечной тропе в круг вечной доброты и тепла? Или и вам непременно надо ходить босиком по осколкам морских ракушек и кормить хищных акул, держа корм на открытых ладошках.
- Где я была, когда меня не было?
- Кто я?
- Это море такое большое, потому что дядя Тодик его налил?
- Бабушка, а Вы не Баба-Яга?
- Давай дружить!
- Ты моя самая близкая подруга!
- Тебе мама разрешает носить лосины?
- Ты его пригласишь на день рождения?
- А что ты наденешь на выпускной вечер?
- Ты его любишь?
- А он?
- Я люблю тебя.
Обнаженный остов детской души. Обнаженный остов моей души. Мы бесслезны, насколько это возможно для женщины в самый слезливый, переходный ее возраст.
В сердцевине цветка в момент его расцвета живет сказочный замок с прекрасной феей. В засохшем цветке – прощальная песнь менестреля и руины бывшего прекрасного замка.
Мне все время кажется, когда я веду уж слишком взрослые степенные беседы (иногда вот-вот расплачусь, так мне жалко себя), что моя присмиревшая подружка опять дернет меня за косу или выкинет еще какую-нибудь пакость. «Ябеда, воображала и плакса». Я очень любила ее, как сказали бы сейчас, предков. У нее их было много.
- Ты разобьешь мне сердце, - говорил ее дед. – Когда вырастешь, а я хочу дожить до этого момента, мы будем кружиться в вихре вальса.
Он шутил, а про себя думал: «Бедная, ей придется хоронить всех нас».
Да, я была молода для моих уже зрелых родителей. И я, конечно, хоронила их всех. Они потом приходили ко мне во снах. Живые, сверкающие, улыбающиеся.
Тихий ангел сна загораживал своими крылами ужасы и безумства дня, и все для того, чтобы я услышала шепот бессмертной души, увидела их светлые лица. Деда подруги я поила кофе, той самой чашечкой, что не успела подать при жизни.
А его жене, бабиньке, я дарила во сне пушистые варежки. Эта дама, великолепная будто маркиза, в свои 80 лет, часто видела во сне, как ей подрезали кончики пальцев маленькими маникюрными ножницами. И я в своем сне нашла защиту от этого наваждения.
Безуспешными оказались попытки отыскать в этих двойных снах природу моей души, мой миф, Те наряды, в которые я ряжусь, спадают с меня, как ненужная пелена, и моя обнаженная душа безумно тоскует и ищет укрытия. Подобно неприкаянной душе поэта, ищет она ответа на вечные вопросы:
- Что любишь ты, чужестранка, порождение неба? Любишь ли ты родных?
- У меня нет никого, кроме Вечного Отца на небесах.
- Ты любишь друзей?
- Мне незнакомо это слово. Мой друг – Истина.
- А Родину, ты любишь Родину?
- Мое отечество – светлое Небо.
- Тогда, наверное, твое сердце принадлежит Красоте?
- Я возлюбила бы ее лишь за Божественный смысл.
- А что же ты любишь, чужестранка?
- Облака, я люблю облака, уплывающие все выше и выше, в Царствие Небесное.
А как тебе тут, сейчас, на земле? Властвующие нечестивцы и сластолюбцы забавляются твоим терзанием, и ты, словно пьяная Пения, в смятении сбегаешь от них, испытав сладость отрешенного, одухотворенного соития и ужас расчленения – расставания.
Плод жизни, зачатый в детстве, никак не разрешится в творческое деяние, в родильные судороги, производящие на свет жизнь второго уровня, когда на пространстве художественного полотна из снов и видений творится вторичное бытие, Новая жизнь.
Под ногами поет земля, припорошенная зернышками первого снега. Горчит и пересыхает в горле от спазмов чудовищного любовного неистовства, и не убежишь от дождей и снежных бурь в солнечный, сказочный, волшебный край. Соловьи запоют только в мае, а до этого долгой зимней ночью будет звучать давящая тишина, нарушаемая легким скрипом снега под ногами запоздалых прохожих и карканьем ворон под утро.
Белизна, смерть, зима. Мама умерла цветущим летом, но ее уход, словно зимняя мгла заполонил мое сердце. И опустела вторично земля, ведь умер и мой папа. Царствие им Небесное. Это не смерть, это успение, сон тела, а их светлые души смотрят на меня с высоких небес и повелевают жить и радоваться, и наблюдать цветение моих возлюбленных дочерей, видеть отражения дворцов в темной лагуне и летних ивовых кустов в быстротекущей речке. И наши с тобой отражения в зеркале, наши молодые брачные таинства и выдержанную, как старое вино, любовь.
И, превозмогая боль, удары судьбы и болезни, я совершаю полет к Божьему небу. А когда приземляюсь, то прячусь, как те сухие травинки и былинки, что растут на благословенной Умбрийской земле. Незабываемо наше недолгое паломничество в этот благодатный уголок Италийской земли. Свято хранит он тайну христианского служения, милосердия и смирения, явленные в земной полноте святым отшельником Франциском Ассизским, жившим и умершим в его пределах.
