Может, ты совсем не лучше всех,
Только это сразу не поймешь....
Пройти, не поднимая глаз,
Пройти, оставив легкие следы,
Пройти хотя бы только раз
По краешку твоей судьбы.
(из песен)
Самолет медленно и бережно поднимается в небо и берет курс на Москву. Девушка-гид всхлипывает, прижимая к губам носовой платок: "О, мой Рикардо!" В салоне сидят несколько молодых женщин и девушек с застывшими лицами. Они до самой старости будут хранить воспоминания о встречах в этой южной стране, каждая в затаенном уголке своей памяти. В той богатейшей, эмоциональной памяти, которой от природы награждена каждая женщина, где хранятся блики, лица, голоса и контуры любимых платьев.
Под крылом поплыли низкие прозрачные перистые облака, беленькие аккуратные домики с темно-красными крышами. Благословенная земля, тысячелетиями возделываемая своими трудолюбивыми жителями. В одном из этих домов, скорее всего, живешь и ты. У тебя растут розовые цветы под окном, и ты любуешься на их лепестки каждое утро, пока твоя мама подает своему единственному сыну кофе в небольшой светлой чашке. Твой пес прилег в тени под кусты и поглядывает на хозяина.
Ты выходишь из дома, одетый в свою любимую черную рубашку, садишься в слегка по истрепавшийся "Вено" и мчишься по ровной автостраде. В салоне гремит музыка, ты длинными пальцами переключаешь клавиши на приемнике. За окном льет свет пока еще не достигшее зенита, а потому не превратившееся в раскаленную сковородку, солнце. Вдали видны невысокие темно-синие горы, вдоль дороги тянутся поля, и ты смотришь на них, широко раскрыв глаза, окаймленные большими черными ресницами.
Начался твой день – твой обычный день на этой спокойной, ослепленной солнцем земле.
Я совсем не знаю тебя, даже не отдаю отчета в том, что же было на самом деле. Просто солнце оставило блики на зачарованной душе. Ты был очень добр и внимателен, ты был развязным и деликатным. Итальянцы все такие искусные, не умеющие фальшивить артисты. Ты, конечно, не поверишь, но, вспоминая о тебе, я буду думать не только о твоей машине, мчащейся в ночи, сильных и чутких губах, широкой, открытой улыбке, немного задумчивом мягком взгляде, но и обо всех упущенных мгновениях. Нам никогда не сидеть, обнявшись, над мелкой серебристой прохладной речкой в покрытых зеленью горах, находящихся, ах, как близко, от твоего дома. Речкой, текущей по белому-белому дну. Нам никогда не купаться бархатным иссиня-черным вечером в темном, замершем море. Не созваниваться после работы насчет встречи, не ссориться, бурно и внезапно мирясь, не открывать друг для друга прошлого каждого из нас, не наталкиваться на острые углы наших характеров. Твой автомобиль летит в ночи, твоя рука нашла мою, ты, зажав ладонью мою ладонь на коробке передач, управляешь машиной. Скорость – 120, огни за окном, свежесть итальянского вечера, пахнущего полями и ветром с моря, по небу бродят светло-голубые лучи прожекторов, расходящиеся от крыш дискотек. Музыка в ночи.
Мне безразлична, как, впрочем, наверное, и тебе, та личная жизнь, что мы вели за пределами этих лучей и чудесной ночи. Несколько дней и вечеров два мотылька кружатся, вдруг найдя друг друга, рядом, чтобы потом стремительно разлететься каждому в свою жизнь. Несколько суток выпали из привычного круговорота и навсегда останутся за его гранью.
Темен и холоден глубокой ночью Сан-Марино. Над остывшими мостовыми стоят светло-коричневые многометровые в высоту и толщину стены крепостей. Серпантин дороги обнимают лапы можжевельника. Ты вывел меня на площадку на одном из ярусов горы: "Смотри, как красиво". Под серым парапетом расстилалась темно-зеленая земля, напоенная мириадами огней, прорезанная линиями автомагистралей. Твоя земля. Мы бежим, ступая коченеющими ногами по студеному тротуару, к милому "Сузуки", на котором ты ездил в то лето. В невеселых, как и у всех рожденных под знаком Рыб глазах, застыли огни, бархат ночи. Ночью хорошо смотреться в твои большие светло-карие глаза, в их прямом доброжелательном взгляде – лучистое сияние и переливы моих тайных прозрачных крыльев.
А это уже солнце брызжет в глаза. "Сафари!" Надежный маленький "Сузуки" летит вниз по горе, я закрываю лицо руками, чтоб не видеть ни кочек, ни болота, ни камней, а ты почти хохочешь: "Сузуки-tiger!" Внизу спуска: "Видишь, это растет виноград". Мелкие, еще незрелые невзрачные ягоды сгрудились на ветках. Виноград в Италии, наверное, означает "жизнь", хотя и называется коротко "uvo". У тебя еще не погасло озорство во взгляде.
Площадь, по древним камням которой ходили до нас, и еще столетия после нас будут ходить влюбленные, аккуратные престарелые пары, матери будут возить в колясочках своих детей. В центре – памятник "Антонио Гарибальди". "Джузеппе Гарибальди". "Джузеппе?" Ты не собираешься успокаиваться и кидаешься к прохожему. "Гарибальди – Джузеппе, Антонио?" Тот, не замедляя шаг, машет рукой: "Джузеппе". Нам весело, какая разница, как зовут синьора Гарибальди. Главное, он ходил по вымощенным камнями площадям, дышал тем же воздухом в горах.
Почти синий взгляд, внимательные, выразительные движения рук. Белокаменный музей Римини: мраморная лестница, вдоль которой горят электрические свечи; картины, немного потемневшие, но сохранившие свежесть и аромат красок; грациозные движения персонажей, умело запаянных в поверхность холста, складки одежды. Ты смотришь на меня, силишься понять, почему мы крестимся "щепотью", почему не так истово боготворим Богородицу. Твоя религия, весь заложенный в тебя в течение веков культурный генный пласт соприкасается с моей культурой. За каждым из нас культура двух великих наций. Но они не войдут в противоречие, так как их носители, смотрящие в глаза друг другу, не хотят, даже не мыслят этого.
За спиной темно-синяя ночь. Перед нами – темно-голубой воздух, осветленный фонарями набережной, который плавно соприкасается с застывшим морем, приобретая темно-зеленый отлив и превращаясь в единую с водой массу. Ты грациозно куришь, поворачиваешь голову, твои руки, пальцы танцуют в воздухе, четко вырисовываются в профиль мягкие ресницы, нос с сильной горбинкой. Ты органично слит с ночью, с этой ночью и тысячами последующих. Если б в ночи, на берегах, которые лижет море, распустился темно-синий тюльпан - он был бы похож на тебя. Так странно теперь смотреть на карту – через множество километров есть живая душа, которая меня знает.
Помню, как первое время я ускальзывала от тебя. Меня ты нашел сразу по моему приезду в Римини. Ошалевшая от московского самолета и обилия людей, сильно отличающихся от меня и не желающих говорить на английском, я заглатывала ужин, когда подошел портье и сказал, что молодой мужчина хочет угостить меня вином. Я и перебралась за твой столик. Портье Джанни подсуетился, и я так и осталась там до конца. Потом мы с тобой болтали в твоей машине, гуляли по пляжу. Ух, как же ты мне не понравился! Нахальный, чувственный и приставучий. Правда, не грубый. Но утром, через два дня мне не удалось от тебя избавиться. Портье, увидев меня одну за завтраком, завопил, как будто я совершила преступление: "Где Давиде?" и позвонил тебе. Ты пообещал спуститься, и мне не удалось удрать.
А за день до этого я бросила в римский фонтан возле дома Воронцовых несколько монеток. По преданию, если кинешь одну монетку – будешь богат, две – здоров, три – встретишь любовь. Заклятье римского фонтана неожиданно сбылось.
Итак, я была все же вынуждена дождаться тебя и, против воли, даже согласилась взять тебя с собой, чтобы осмотреть центр города. Я себе представляла человека, который будет еле тащиться за мной, проклиная каждую мою затею. Но ты оказался на редкость удачным попутчиком. Во-первых, даже владея итальянским, мы с трудом нашли центр города. Во-вторых, ты не только отвел меня в музей и показал собор, но и отвез в родную Равенну.
Светло-бежевый каменный собор в центре Римини, с белыми колоннами внутри. Запах, рассеивающий воспоминания о житейском. У тебя перестали улыбаться глаза, ты серьезно крестишься при входе в собор. У собора оказался очень гостеприимный хозяин (я про себя назвала его "домовой") – худенький, богобоязненный священник с иссохшим немолодым лицом и внимательным, ласковым взглядом. Он дал нам пожать руку. Ты, не смущаясь, заговорил с ним. Выходя из собора, ты снова неторопливо крестишься. Все твои движения так естественны и органичны, что даже не сразу привлекли мое внимание. У нас редко мужчины крестятся, впрочем, как и ходят в церковь.
Удивительно, но тогда, после сказочной поездки в Равенну (почти два часа в один конец, так что хоть ты и гнал волшебный “Сузуки” около 120 км в час, мы опоздали на ужин), я отказала, почти не колеблясь, в твоих домогательствах. Утром ты вылез из своего номера, больной и несчастный. К любовным неудачам примешались больное горло и насморк. Даже твои красивые глаза слезились. После того, как я, торопясь, приготовила тебе марганцовки, у тебя в душе снова засветилось солнышко, и ты опять проникся ко мне симпатией.
Я всегда, когда знакомлюсь с человеком, стараюсь понаблюдать за ним, как он реагирует на музыку. Это очень точно позволяет определить его темперамент и чувствительность. На дискотеке, куда мы отправились в предпоследний день твоего пребывания в Римини, ты танцевал... Как бы описать твой танец... Ты двигался немного как зомби, мягко переступая ногами, изредка кружась, опустив темные ресницы и не улыбаясь. Чуть покачивая большой головой. Хорошо слышал ритм. Было видно, что тебе нравится двигаться, а еще – что ты уже взрослый. Несмотря на чисто итальянскую смешливость, легкое паясничанье (скорее, шутовство), живость и сентиментальность, чувствительность (я тебя иногда называла "bambino" – малыш из-за большой головы и ясного, по-детски открытого лба), я каждую минуту чувствовала, что рядом взрослый, зрелый человек. Наверное, это шло от развитого чувства достоинства, от какой-то особой южной горделивости. Как танцор ты меня поразил тем, что, даже выпив немного спиртного, в течение двух танцев, тесно обняв, непрерывно кружил меня. Это кружение не выдержала даже я, и к концу у меня понемногу стали заплетаться ноги, но ты, не имеющий танцевальной подготовки, не дрогнул.
А перед дискотекой мы были в небольшом курортном городе Riccone. Ты выразительно и точно тогда сказал: "Riccone – elegante". До этой поездки мы поссорились. Ты нарисовал ужасно непристойную картинку, и я вылетела из-за стола (мы сидели на террасе). Ты мне вслед крикнул: "Ciao". От "Ciao" я еще больше разозлилась. Я неслась по городу как фурия в невменяемом состоянии. Потом принялась думать, что, хоть и развратный, но ты был добр ко мне, и вернулась в отель. Кажется, я даже больше досадовала не на картинку, а на то, что ты не извинился. Ты сидел при входе в отель и курил. Ты мне сказал, кажется, "я плачу", и показал жестом слезу, катящуюся из глаз. Повел в кафе, угостил какой-то холодной гадостью, похожей на ягодный сироп, и у меня от сладости и холода заныли зубы. Твои зубы, сделанные итальянским дантистом, оказались крепче.
По дороге в Riccone я вдруг почувствовала (не уверена, что ты ощущал то же самое), как резко изменился микроклимат. В салоне установилась какая-то необычная теплота отношений, мне вдруг стало все в тебе нравиться. Возникло ощущение, что я тебя давно знаю и не надо ничего бояться.
В Riccone была выставка машин. Стояли уникальные дорогие модели, каждая линия была тщательно продумана дизайнерами. Были салоны с необыкновенными креслами в форме лепестков, салоны, специально приспособленные для прослушивания музыки со встроенными колонками, с необычными стеклами. Это были машины, приспособленные для чего-то, помимо езды: наслаждения звуком, панорамой или высокой скоростью, для приема гостей.
У тебя горят глаза, когда ты говоришь о машинах. Мне кажется, ты великолепный специалист. Работа у тебя не из легких: когда ты приехал ко мне уже после выхода на службу (ты работал на станции техобслуживания джипов "Сузуки"), у тебя до крови были стерты ладони (по-моему, левая). Ты сказал, что чинил машину и спрятал руку, стесняясь ее. Мне очень нравится, что ты такой хороший профессионал и любишь свою профессию. Она занимает большое значение в твоей жизни, и ты ею очень дорожишь.
Знаешь, меня что-то останавливает в рассказе о тебе, как о любовнике. Я сказала тебе, что впервые в жизни счастлива. Сильные широкие ладони, ласковые, но не вялые губы, крепкие, широкие плечи, красивая твердая посадка головы, стройные, не худые, но и не полные, удивительно пропорциональные ноги. Я никогда не знала, что без одежды человек может быть так благороден. Твоя красота сдержанна, хоть и чувствуется, как под смуглой кожей, широкими ребрами крепко и слаженно пульсирует твой организм. Это ощущение не чувственное, скорее, хочется склониться к твоей силе, теплу, распространяемому каждой твоей частицей. Видишь, как много в тебе перемешивается: чувственность и одухотворенная сила, несерьезность, легкое шутовство и взрослость, агрессивность и гуманность. Ты знаешь, мне повезло с тобой...
Тридцатилетний мужчина не останется долго один. Синий тюльпан распустил лепестки и дышит морским воздухом, впитывает солнце и, преломляя, распространяет его энергию вокруг себя. Будет небольшой белый дом на равнине среди полей и редких, невысоких деревьев, любимая машина и любимая музыка, жена и очаровательные дети, стареющие родители. Живи счастливо на ослепленной солнцем благословенной земле Италии.
От набережной Венеции тяжело отвалил двухпалубный катер, набитый туристами, и поплыл к материку. В свежем морском воздухе потихоньку растворялись светло-бежевый дворец дожей, Кампанелла, пестрая толпа туристов. Вокруг сновали удлиненные лодки, с которых раздетые по пояс рыбаки забрасывали сети. Один из них, стоящий в лодке высокий, молодой шатен с приветливым лицом был особенно хорош. Казалось, что при каждом движении ровные мышцы играют под гладкой, отполированной кожей. "Какой красивый мужчина", – вдруг за моей спиной раздался очень нежный, замирающий голос. Женщина лет 35 с сияющими темными глазами и смуглыми тонкими руками (мама двух вполне взрослых детей) трогательно прильнула к перилам. Наверное, не было в тот момент во всей венецианской лагуне взгляда чище, мягче, тише и стыдливей, чем этот. Она смотрела на красавца-рыбака тем взглядом, которым встречают в ясный день первый снег, смотрят на воспитанного ласкового ребенка, любуются лучами солнца, по утру начавшими переливаться в лесной листве. Словно робкий зверек, она прильнула к перилам и впитывала в себя красоту, как пересохшая трава – живительную родниковую воду. Итальянец заметил ее глаза, как и несмелые взгляды других российских женщин, столпившихся у борта, мило улыбнулся, тряхнул короткими вьющимися волосами и снова потянул сеть, ничуть не смущаясь, даже напротив, немного красуясь перед женщинами.
Самолет, наконец, приземлился в Шереметьево, сильно загорелые пассажиры рванулись с сумками к выходу. Я встала у колонны, и оказалась рядом с девушкой-гидом. Она, сильно волнуясь и боясь быть застигнутой встречающим другом, стремительно выхватила фотографии. “Вот комната Рикардо, его шкаф, мы с ним около аттракционов”, - фотографии веером мелькали в ее руках, она торопилась выговориться, продлить хотя бы еще на одну секунду сладкие мгновения, которые скоро кончатся. Кончатся без следа, растают и останутся только на цветной бездушной бумаге или в маленьких подарках. На бумаге, которая не воспроизведет ни слов, ни света глаз, ни запаха губ. Фотографии закончились, девушка-гид затолкала их в косметичку, чтоб никто больше не смог их увидеть и растворилась в толпе, спеша к своему другу.
Июль 1997 года – июль 1998 года.
Москва – Римини – Рим – Равенна – Сан-Марино – Венеция – Флоренция – Католикко – Римини – Москва.
