“Морской бриз” Малларме в переводе Осипа Мандельштама
“Было время, когда перевод иностранной книги на русский язык являлся событием, честью для чужеземного автора и праздником для читателя. Было время, когда равные переводили равных, состязаясь в блеске языка...”
О. Мандельштам “Статьи о литературе и искусстве.”
Можно ли говорить о Мандельштаме как о переводчике Малларме? Можно ли говорить о нем вообще как о переводчике? Его переводческое наследие совсем невелико. Это небольшое количество переводов объясняется слишком серьезным к ним отношением. Он считал, что быть переводчиком не менее ответственно, а может и более, чем самим автором. “Даже самый тщательный перевод иностранного автора, – пишет он в своей статье о переводах, – если он не вызван внутренней необходимостью, не является живой перекличкой культуры народов, оставляет вреднейший след в подсознательной мастерской языка, загромождая его пути, развращая его совесть, делая его сговорчивым, уклончивым, примирительно – безличным.” “Так называемый переводной язык – это могучее варварское наречие, – пишет он уже в другой своей статье, – дикий воляпюк, имеющий свои законы и традицию. Он развивается параллельно с живым литературным языком и в свою очередь оказывает на него сильнейшее влияние.”
Итак, Мандельштам верил, что настоящий перевод возможен только при настоящей, пусть даже неполной, близости переводимого автора и переводчика. Собственно переводчика не существует, существует поэт, перелагающий на другой язык чувства и образы, созвучные его душе. То есть, он не переводит, он создает то же стихотворение, только, может быть, немножко видоизмененное, в силу невозможности адекватного переложения.
Что же такое Малларме для Мандельштама? В его статьях и эссе мы не встретим о нем ни одного упоминания. Н.Я. Мандельштам вспоминает, что Анненский посоветовал Осипу Эмильевичу переводить Малларме. И Мандельштам, видимо, много работал над этим переводом. “О.М. убеждал меня, что Малларме просто шутник, – пишет она, – И еще – Гумилев и Георгий Иванов будто дразнили его такой строчкой: и молодая мать – кормящая сосна, то есть со сна.”
Известно, что другой французский поэт, кстати знавший Малларме и даже переписывающийся с ним, был особенно любим Мандельштамом. Это Поль Верлен. О нем уже легче найти у Мандельштама хотя бы несколько слов. Например, в статье “Франсуа Виллон” он пишет о нем, как о поэте, разбившем “теплицу символизма”. И сравнивает его явление в литературе с явлением в ней Виллона.
Здесь открывается разносторонность поэзии Мандельштама, умение соединять в себе вроде бы несоединимые вещи: верленовский символизм и акмеизм Малларме, акмеизм как стремление к совершенству.
Верлен привлекал его, как мне кажется, своей сочетаемостью не сочетаемого. Он называет Верлена ребячливым и одновременно говорит о том, что он пьяница, что “глаз подбитый в недрах ночи // как радуга цветет”. Посылая Вячеславу Иванову одно из своих стихотворений, Мандельштам писал, что оно хотело бы быть “romance sans parole” “песней без слов”.
Малларме он стихов не посвящал, с ним отношения были более сложные. Но просто так, ради любопытства, переводить Мандельштам не мог. Значит, было что - то общее, какая - то связь между этими двумя поэтами.
Возможно мотив моря, опьяневших птиц, привлек Мандельштама. И он выбрал самое, как ему показалось, мятежное стихотворение. Скорей всего ему хотелось перевести что-нибудь созвучное своей душе, что-то яркое, создающее настроение.
Мог ли он взяться переводить, например, “Лазурь” или “Лебедя”? Мне кажется нет, потому что это слишком далеко от его собственной поэтики. Потому что ему не нужны были далекие, отвлеченные, холодные, хоть и прекрасные образы. Его небо не является символом божественной голубизны, а его белые тона приобретают скорей насмешливый, чем величественный оттенок.
“И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь.”
Но тем не менее:
“Плоть опечалена и книги надоели...
Бежать... Я чувствую, как птицы опьянели
От новизны небес и вспененной воды...”
Это перевод, но насколько он близок самой поэзии Мандельштама. Не исказив подлинника, он создал замечательное русское стихотворение. И здесь слышится его собственное:
“Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины...”
Этот мотив недочитанной книги, телесной усталости, и не только телесной, довольно силен в русской литературе.
Если отвлечься от конкретных образов и понятий, то можно увидеть, что в поэзии Мандельштама главенствует звук. Его поэзия – это, прежде всего, поэзия звука, а не образа и понятия. Вначале он создавал звук, музыку, а потом и само стихотворение. Наверное и в переводах он пытался услышать сначала музыку, переложить на другой язык не слова, а мелодию.
“В непринужденности творящего обмена,
Суровость Тютчева - с ребячеством Верлена
Скажите - кто бы мог искусно сочетать,
Соединению придав свою печать?
А русскому стиху так свойственно величье,
Где вешний поцелуй и щебетанье птичье!”
Вот он – его поэтический манифест. И слышны птичьи голоса в его поэзии. Слышны они и в этом переводе: пугливые крики птиц, не подвластность морской стихии – мятежный, красивый пейзаж.
В этом переводе есть одна неточность. Мандельштам делает сердце “пляшущим”, а не опущенным в море, как в подлиннике. Это снова дань музыке. Сердце пляшущее под ритм моря, двигающееся в такт его волнам. И еще – мать в его переводе не кормит ребенка, а держит его на руках. Видимо эта фраза, судя по воспоминаниям Н.Я. Мандельштам, доставила поэту немало забот. Поэтому его образ кормящей матери более условен.
По - настоящему, все это, конечно, не имеет значения. Поэт передал основной ритм, настроение, образ, вложил свою душу, свое ощущение мира, – и все остальное становится второстепенным.
|
